"Тишина безымянных могил" в русской поэзии Серебряного века тесно связана с садовыми образами. Грань смерти есть грань постижения высших истин — поэтому и смерть сада, и смерть в саду стали важными темами русского символизма. "Мертвый Сад" — название стихотворения Эллиса, посвященного любовной теме. В нем рассказывается о ночном зимнем саде, куда герой зовет любимую. Однако картина этого сада окрашена метафизической, загробной мрачностью. 

Не потупляй в испуге взоры, 

нас Мертвый Сад зовет, пока 

из-за тяжелой, черной шторы 

грозит нам мертвая рука. 

В окне холодном и хрустальном. 

в игре слепого фонаря 

возник он призраком печальным, 

погас, как мертвая заря. 

И мы скользим стезею бледной, 

вдали растет за рядом ряд 

и тает позади бесследно 

деревьев строй, как ряд аркад! 

Этот ужас и холод призвана растопить любовь ("Два сердца изойдут слезами, // И вдруг растает Мертвый Сад"), но веский образ зовущего в ночь сада перерастает назидательные задачи стихотворения. 

В поэзии Анненского, проникнутой мотивами тихого страдания, формируется образ жертвенного сада. В стихотворении "Маки" "жадному бессилью" алых лепестков противопоставлены сухие головки созревшего мака: 

Веселый день горит... Среди сомлевших трав 

Все маки пятнами - как жадное бессилье, 

Как губы, полные соблазна и отрав, 

Как алых бабочек развернутые крылья. 

Веселый день горит... Но сад и пуст и глух. 

Давно покончил он с соблазнами и пиром,- 

И маки сохлые, как головы старух, 

Осенены с небес сияющим потиром. 

В стихотворении "Одуванчики" ребенок пытается посадить в песок два сорванных цветка. 

Захлопоталась девочка 

В зеленом кушаке, 

Два желтые обсевочка 

Сажая на песке. 

Не держатся и на-поди: 

Песок ли им не рад?.. 

А солнце уж на западе, 

И золотится сад. 

Мать отрывает их стебельки, и игрушечный садик посажен. 

Вот видишь ли: все к лучшему - 

Дитя, развеселись, 

По холмику зыбучему 

Две звездочки зажглись. 

Мохнатые, шафранные 

Звездинки из цветов... 

Ну вот, моя желанная, 

И садик твой готов. 

Однако не детскими, а мистическими словами завершается стихотворение. Погибшие ради забавы ребенка цветы умирают в песке, но "у боженьки постельки есть для всех": 

Отпрыгаются ноженьки, 

Весь высыплется смех, 

А ночь придет - у боженьки 

Постельки есть для всех... 

Заснешь ты, ангел-девочка, 

В пуху, на локотке... 

А желтых два обсевочка 

Распластаны в песке. 

Не только в прозе, но и в поэзии Сологуба много экзотических цветов. Один из них — пурпуреа {1}, расцветающая на закате и напоминающая о растениях, окружающих врубелевского сидящего Демона. Один час ее жизни — это и ритуал и символ ("яркий призрак, горний отблеск ты для нас").  

Пурпуреа на закате расцвела, 

Цвет багряный и надменный, лишь на час, 

В час, как Демон молвит небу ярый сказ. 

Пурпуреа на закате расцвела, 

Прижимаясь к тонкой пыли у стекла. 

Яркий призрак, горний отблеск, ты для нас. 

Нам ты в радость, пурпуреа, расцвела, 

Будь нам в радость, пурпуреа, хоть на час. 

Стихотворение Бальмонта "Гибель" посвящено грозе и саду. Подобно человеку, сад зачарован грозой, хочет обняться с ней и гибнет под потоками града. Здесь психологический образ одушевленного сада преобладает над пейзажной зарисовкой. Он не бросает вызова буре, но хочет слиться с ее напором — стихия со стихией. 

Предчувствием бури окутан был сад. 

Сильней заструился цветов аромат. 

Узлистые сучья как змеи сплелись. 

Змеистые молнии в тучах зажглись. 

Как хохот стократный, громовый раскат 

Смутил, оглушил зачарованный сад. 

Свернулись, закрылись цветов лепестки. 

На тонких осинах забились листки. 

Запрыгал мелькающий бешеный град. 

Врасплох был захвачен испуганный сад. 

С грозою обняться и слиться хотел. 

Погиб - и упиться грозой не успел. 

Самый простой, бытовой случай, связывающий сад и смерть, — самоубийство в парке. В "Контрафакциях" Анненского описан туманный осенний парк и появившийся в нем странный плод: 

........................ 

И всю ночь там по месяцу дымы вились, 

И всю ночь кто-то жалостно-чуткий 

На скамье там дремал, уходя в котелок. 

.................... 

А к рассвету в молочном тумане повис 

На березе искривленно-жуткий 

И мучительно-черный стручок, 

Чуть пониже растрепанных гнезд, 

А длиной - в человеческий рост... 

И глядела с сомнением просинь 

На родившую позднюю осень. 

Эту тему продолжил Ходасевич, в стихотворении которого главное — не психология пейзажа, а символическая, почти достигнутая свобода самоубийцы. 

Висел он, не качаясь, 

На узком ремешке. 

Свалившаяся шляпа 

Чернела на песке. 

В ладонь впивались ногти 

На стиснутой руке. 

А солнце восходило, 

Стремя к полудню бег, 

И, перед этим солнцем 

Не опуская век, 

Был высоко приподнят 

На воздух человек. 

И зорко, зорко, зорко 

Смотрел он на восток. 

Внизу толпились люди 

В притихнувший кружок, 

И был почти невидим 

Тот узкий ремешок. 

В поэзии Андрея Белого есть образ, близко напоминающий гаршинскую историю о красном цветке. Герой стихотворения "Безумец"— человек, который решил, что он мессия ("Се дарует нам свет // Искупитель, // я не болен, нет, нет: // я - Спаситель..."). Его помещают в загородную лечебницу. 

Здесь безумец живет. 

Среди белых сиреней. 

На террасу ведет 

ряд ступеней. 

За ограду на весь 

прогуляться безумец не волен... 

Да, ты здесь! 

Да, ты болен! 

Потихоньку он выбирается за ограду, держа в руке красный тюльпан. 

Что ты ждешь у реки, 

еле слышно колебля 

тростники, 

горьких песен зеленого стебля? 

Что, в зеркальность глядясь, 

бьешь в усталую грудь ты тюльпаном? 

Насмотревшись на свое зеркальное отражение, безумец радостно бросается в воду. 

Всплеск, круги... И, смеясь, 

утопает, закрытый туманом. 

Лишь тюльпан меж осоки лежит 

весь измятый, весь алый... 

Из больницы служитель бежит 

и кричит, торопясь, запоздалый. 

Возможно, сходство с безумца-мессии с героем "Красного цветка" предусмотрено автором. Но смысл этой крошечной поэмы иной. Красный тюльпан — цветочный жезл, то ли знак власти, то ли образ красоты. Он остается от утонувшего героя и становится его символом. 

Мистическое переживание садового водоема, связанное со смертью и жизнью после смерти, отразилось в стихах Блока. В мае 1902 года, во время прогулки по петербургскому Ботаническому саду, было написано стихотворение, напоминающее о прудах Анненского, "готовых для спелого страданья". Герой надеется на долгий подводный сон, возвращающий ушедшие видения и осуществляющий "глубины желаний". 

Проходят сны и женственные тени, 

В зеленый пруд смотрю я, не дыша. 

Туда сойдут вечерние ступени, 

Забытый сон воспразднует душа. 

Безводный сон мгновенной и короче, 

Мой сон продлит зеленая вода. 

Настанет ночь - и влажно вскроешь очи 

И ты на дне заглохшего пруда. 

Они проходят, женственные тени 

Безмирные и сладостные сны. 

К ним возведу забытые ступени, 

Воспраздную желаний глубины. 

Старый парк, пруд, в котором покоится упавшая церковь, смерть дочери и бессмертное ожидание матери — образы стихотворения Блока "Она веселой невестой была..." 

Она веселой невестой была. 

Но смерть пришла. Она умерла. 

И старая мать погребла ее тут. 

Но церковь упала в зацветший пруд. 

Над зыбью самых глубоких мест 

Плывет один неподвижный крест. 

Миновали сотни и сотни лет, 

А в старом доме юности нет. 

И в доме, уставшем юности ждать, 

Одна осталась старая мать. 

Как и в "Ночной фиалке", жизнь-ожидание замкнута в круг. Но так же вечен призыв и вера в возвращение умершей дочери. 

И глубже, и глубже покоев ряд, 

И в окна смотрит всё тот же сад, 

Зеленый, как мир; высокий, как ночь, 

Нежный, как отошедшая дочь... 

"Вернись, вернись. Нить не хочет тлеть. 

Дай мне спокойно умереть". 

Пруд приобретает таинственные черты — это окно в неведомое, темное и бездонное, как икона ("И тот же образ смотрит из ниши - // В окладе темном - темней пруда"). В статье "Стихия и культура" Блок вспоминает народное поверие о том, "что доски, всплывающие со дна глубокого пруда, — обломки иностранных кораблей, потому что пруд этот — "отдушина океана"" {2}. 

Пруд — малое море; эта аналогия напоминает об истоках садовой топографии и семантики, о переживании сада как малого мира или модели мира большого. "Пруд с русалками" и "отдушина океана" соединяются в поэзии символизма в один образ. В позднем для темы стихотворении Гумилева "Старые усадьбы" усадебный пруд и мотив "сна" его водах назван среди типичных для "волшебницы"-Руси. Зацветший пруд с карасями преображается в воображаемый русалочий водоем. 

Дома косые, двухэтажные, 

И тут же рига, скотный двор, 

Где у корыта гуси важные 

Ведут немолчный разговор. 

В садах настурции и розаны, 

В прудах зацветших караси, - 

Усадьбы старые разбросаны 

По всей таинственной Руси. [...] 

Вот, гордый новою поддевкою, 

Идет в гостиную сосед. 

Поникнув русою головкою, 

С ним дочка - восемнадцать лет. 

"Моя Наташа бесприданница, 

Но не отдам за бедняка". 

И ясный взор ее туманится, 

Дрожа, сжимается рука. 

"Отец не хочет... нам со свадьбою 

Опять придется погодить". 

Да что! В пруду перед усадьбою 

Русалкам бледным плохо ль жить? 

Мрачное стихотворение Сологуба создает образ усадьбы-могилы. Сад зарос, хозяин его устал от тоски "староселья": 

1 Скорее всего, имеется в виду ипомея красная (Ipomoea purpurea) — лиана, дающая цветки с фиолетовым, пурпурным, иногда почти белым венчиком. На рубеже веков в России это американское растение широко разводилось в оранжереях (как многолетнее) и в качестве однолетника в открытом грунте. Правда, однодневные цветы ипомеи раскрываются не вечером, а очень ранним утром ("едва упадет на них луч восходящего солнца" — статья "Цветение" из Энциклопедического словаря Брокгауз и Ефрон, электронное издание. М.: Адепт, 2002). Вечером раскрываются цветы табака, в том числе и обладающего красными цветками вида Nicotiana grandiflora purpurea, но редкостью и экзотическим обликом это растение не отличается. Водное растение саррацения красная (Sarracenia purpurea L.) дает красные цветки, но их жизнь не так коротка. По-видимому, образ Сологуба — символистская фантазия, основанная на зрелище усыпанной красными воронкоообразными цветками оранжерейной ("прижимаясь к тонкой пыли у стекла") ипомеи. 

2 Блок А.А. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 4. Л., 1982. С. 121.